Николай Васильевич Гоголь
Антон Павлович Чехов
Михаил Афанасьевич Булгаков

Николай Васильевич
Гоголь
Произведения

Вий

- Я хотел спросить, почему все  это  сословие,  что  сидит  за  ужином,
считает панночку ведьмою? Что ж, разве она  кому-нибудь  причинила  зло  или
извела кого-нибудь?
     -  Было  всякого,  -  отвечал  один  из  сидевших,  с  лицом   гладким,
чрезвычайно похожим на лопату.
     - А кто не припомнит псаря Микиту, или того...
     - А что ж такое псарь Микита? - сказал философ.
     - Стой! я расскажу про псаря Микиту, - сказал Дорош.
     - Я расскажу про Микиту, - отвечал табунщик, - потому что  он  был  мой
кум.
     - Я расскажу про Микиту, - сказал Спирид.
     - Пускай, пускай Спирид расскажет! - закричала толпа.
     Спирид начал:
     - Ты, пан философ Хома, не знал Микиты. Эх, какой редкий  был  человек!
Собаку каждую он, бывало, так знает,  как  родного  отца.  Теперешний  псарь
Микола, что сидит третьим за мною, и в подметки ему не годится. Хотя он тоже
разумеет свое дело, но он против него - дрянь, помои.
     - Ты хорошо рассказываешь, хорошо! - сказал Дорош, одобрительно  кивнув
головою.
     Спирид продолжал:
     - Зайца увидит скорее. чем табак утрешь из носу. Бывало,  свистнет:  "А
ну, Разбой! а ну, Быстрая!" - а сам на коне во всю прыть, - и уже рассказать
нельзя, кто кого скорее обгонит: он ли собаку или собака его. Сивухи  кварту
свиснет вдруг, как бы не бывало.  Славный  был  псарь!  Только  с  недавнего
времени начал он заглядываться беспрестанно на  панночку.  Вклепался  ли  он
точно в нее или уже она так его околдовала, только пропал человек,  обабился
совсем; сделался черт знает что; пфу! непристойно и сказать.
     - Хорошо, - сказал Дорош.
     - Как только панночка, бывало, взглянет на него, то  и  повода  из  рук
пускает, Разбоя зовет Бровком, спотыкается и невесть что  делает.  Один  раз
панночка пришла на конюшню, где он чистил  коня.  Дай  говорит,  Микитка,  я
положу на тебя свою ножку. А он, дурень, и рад тому: говорит, что не  только
ножку, но и сама садись на меня. Панночка подняла свою ножку, и  как  увидел
он ее нагую, полную и белую ножку, то, говорит, чара так  и  ошеломила  его.
Он, дурень, нагнул спину и, схвативши обеими руками за нагие ее ножки, пошел
скакать, как конь, по всему полю, и  куда  они  ездили,  он  ничего  не  мог
сказать; только воротился едва живой, и с той поры иссохнул весь, как щепка;
и когда раз пришли на конюшню, то вместо его  лежала  только  куча  золы  да
пустое ведро: сгорел совсем; сгорел сам собою. А такой был псарь, какого  на
всем свете не можно найти.
     Когда Спирид окончил  рассказ  свой,  со  всех  сторон  пошли  толки  о
достоинствах бывшего псаря.
     - А про Шепчиху ты не слышал? - сказал Дорош, обращаясь к Хоме.
     - Нет.
     - Эге-ге-ге! Так у вас, в бурсе,  видно,  не  слишком  большому  разуму
учат. Ну, слушай! У нас есть на селе козак Шептун. Хороший козак!  Он  любит
иногда украсть и соврать без всякой нужды, но... хороший козак. Его хата  не
так далеко отсюда. В такую самую пору, как мы теперь сели вечерять, Шептун с
жинкою, окончивши вечерю, легли спать, а так  как  время  было  хорошее,  то
Шепчиха легла на дворе, а Шептун в хате на лавке; или нет: Шепчиха в хате на
лавке, а Шептун на дворе...
     - И не на лавке, а на полу легла Шепчиха, -  подхватила  баба,  стоя  у
порога и подперши рукою щеку.
     Дорош поглядел на нее, потом поглядел  вниз,  потом  опять  на  нее  и,
немного помолчав, сказал:
     - Когда скину с тебя при всех исподницу, то нехорошо будет.
     Это предостережение имело свое действие. Старуха  замолчала  и  уже  ни
разу не перебила речи.
     Дорош продолжал:
     - А в люльке, висевшей среди хаты,  лежало  годовое  дитя  -  не  знаю,
мужеского или женского пола. Шепчиха лежала, а потом слышит, что  за  дверью
скребется собака и воет так, хоть из хаты беги.  Она  испугалась;  ибо  бабы
такой глупый народ, что высунь ей под вечер из-за дверей  язык,  то  и  душа
войдет в пятки. Однако ж думает, дай-ка я ударю по морде  проклятую  собаку,
авось-либо перестанет выть, - и, взявши кочергу, вышла  отворить  дверь.  Не
успела она немного отворить, как собака кинулась промеж ног  ее  и  прямо  к
детской люльке. Шепчиха видит, что это уже не собака, а панночка. Да  притом
пускай бы уже панночка в таком виде, как она ее знала, - это бы еще  ничего;
но вот вещь и обстоятельство: что она была вся синяя, а  глаза  горели,  как
уголь. Она схватила дитя, прокусила ему горло и начала пить из  него  кровь.
Шепчиха только закричала: "Ох, лишечко!" - да из хаты. Только видит,  что  в
сенях двери заперты. Она на чердак; сидит и дрожит,  глупая  баба,  а  потом
видит, что панночка к ней идет и на чердак; кинулась на нее и начала  глупую
бабу кусать. Уже Шептун поутру вытащил оттуда свою жинку, всю  искусанную  и
посиневшую. А на другой день и умерла глупая баба. Так вот какие  устройства
и обольщения бывают! Оно хоть и панского помету, да  все  когда  ведьма,  то
ведьма.
     После такого рассказа Дорош самодовольно оглянулся и  засунул  палец  в
свою трубку, приготовляя ее к набивке табаком. Материя  о  ведьме  сделалась
неисчерпаемою. Каждый, в свою очередь, спешил что-нибудь рассказать. К  тому
ведьма в виде скирды сена приехала к самым дверям  хаты;  у  другого  украла
шапку или трубку; у многих девок на селе отрезала косу; у других  выпила  по
нескольку ведер крови.
     Наконец  вся  компания  опомнилась  и  увидела,  что  заболталась   уже
чересчур, потому  что  уже  на  дворе  была  совершенная  ночь.  Все  начали
разбродиться по ночлегам, находившимся или на кухне, или в сараях, или среди
двора.
     - А ну, пан Хома! теперь и нам пора идти к покойнице,  -  сказал  седой
козак, обратившись к философу, и все четверо, в том числе  Спирид  и  Дорош,
отправились в церковь, стегая кнутами собак, которых на улице  было  великое
множество и которые со злости грызли их палки.
     Философ, несмотря на  то  что  успел  подкрепить  себя  доброю  кружкою
горелки, чувствовал втайне  подступавшую  робость  по  мере  того,  как  они
приближались к освещенной церкви. Рассказы и странные истории, слышанные им,
помогали еще более действовать его воображению. Мрак под тыном  и  деревьями
начинал редеть; место становилось обнаженнее. Они вступили наконец за ветхую
церковную ограду в небольшой  дворик,  за  которым  не  было  ни  деревца  и
открывалось одно пустое поле да поглощенные ночным мраком луга.  Три  козака
взошли вместе с Хомою по крутой лестнице на крыльцо и  вступили  в  церковь.
Здесь  они  оставили  философа,  пожелав  ему  благополучно  отправить  свою
обязанность, и заперли за ним дверь, по приказанию пана.
     Философ остался один. Сначала он зевнул, потом потянулся, потом  фукнул
в обе руки и наконец уже обсмотрелся. Посредине  стоял  черный  гроб.  Свечи
теплились пред темными образами. Свет от  них  освещал  только  иконостас  и
слегка середину церкви.  Отдаленные  углы  притвора  были  закутаны  мраком.
Высокий старинный иконостас уже показывал глубокую ветхость; сквозная резьба
его, покрытая золотом, еще блестела одними только искрами. Позолота в  одном
месте опала, в другом вовсе почернела; лики святых, совершенно  потемневшие,
глядели как-то мрачно. Философ еще раз обсмотрелся.
Иллюстрации

© 2024 Николай Васильевич Гоголь
Биография и творчество.
Главная Биография Портреты О творчестве Произведения Иллюстрации Полезные ресурсы