Николай Васильевич Гоголь
Антон Павлович Чехов
Михаил Афанасьевич Булгаков

Николай Васильевич
Гоголь
Произведения

Вий

- Что же, - произнес он, - теперь ведь мне не в диковинку это диво. Оно
с первого разу только  страшно.  Да!  оно  только  с  первого  разу  немного
страшно, а там оно уже не страшно; оно уже совсем не страшно.
     Он поспешно стал на крылос, очертил около себя круг, произнес несколько
заклинаний и начал читать громко, решаясь не подымать с книги своих  глаз  и
не обращать внимания ни на что. Уже около часу читал он и начинал  несколько
уставать и покашливать. Он вынул из кармена рожок и,  прежде  нежели  поднес
табак к носу, робко повел глазами на гроб. Сердце его захолонуло.
     Труп уже стоял перед ним на самой  черте  и  вперил  на  него  мертвые,
позеленевшие глаза. Бурсак содрогнулся, и холод  чувствительно  пробежал  по
всем его жилам. Потупив очи в книгу, стал он читать громче  свои  молитвы  и
заклятья и слышал, как труп опять ударил  зубами  и  замахал  руками,  желая
схватить его. Но, покосивши слегка одним глазом, увидел он, что труп не  там
ловил его, где стоял он, и, как  видно,  не  мог  видеть  его.  Глухо  стала
ворчать она и начала выговаривать мертвыми  устами  страшные  слова;  хрипло
всхлипывали они, как клокотанье кипящей смолы. Что значили они, того не  мог
бы сказать он, но что-то страшное в них заключалось. Философ в страхе понял,
что она творила заклинания.
     Ветер пошел по церкви от слов, и послышался шум, как  бы  от  множества
летящих крыл. Он слышал, как бились крыльями в стекла  церковных  окон  и  в
железные рамы, как царапали с визгом когтями по железу и как несметная  сила
громила в двери и хотела вломиться.  Сильно  у  него  билось  во  все  время
сердце; зажмурив глаза, всь читал  он  заклятья  и  молитвы.  Наконец  вдруг
что-то засвистало вдали: это был отдаленный крик петуха. Изнуренный  философ
остановился и отдохнул духом.
     Вошедшие сменить философа нашли его едва жива. Он оперся спиною в стену
и, выпучив глаза, глядел неподвижно на  толкавших  его  козаков.  Его  почти
вывели и должны были поддерживать во всю дорогу. Пришедши на  панский  двор,
он встряхнулся и велел себе подать кварту горелки. Выпивши ее, он  пригладил
на голове своей волосы и сказал:
     - Много на свете всякой дряни водится! А страхи  такие  случаются  -  н
у... - При этом философ махнул рукою.
     Собравшийся возле него кружок потупил голову, услышав такие слова. Даже
небольшой мальчишка, которого  вся  дворня  почитала  вправе  уполномочивать
вместо себя, когда дело шло к тому, чтобы чистить конюшню или таскать  воду,
даже этот бедный мальчишка тоже разинул рот.
     В это время проходила мимо еще  не  совсем  пожилая  бабенка  в  плотно
обтянутой запаске, выказывавшей ее круглый и крепкий стан, помощница  старой
кухарки, кокетка страшная, которая всегда находила что-нибудь  пришпилить  к
своему очипку: или кусок ленточки, или гвоздику, или даже бумажку,  если  не
было чего-нибудь другого.
     - Здравствуй, Хома! - сказала она, увидев философа. - Ай-ай-ай! что это
с тобою? - вскричала она, всплеснув руками.
     - Как что, глупая баба?
     - Ах, боже мой! Да ты весь поседел!
     - Эге-ге! Да она правду говорит! - произнес Спирид, всматриваясь в него
пристально. - Ты точно поседел, как наш старый Явтух.
     Философ, услышавши это, побежал  опрометью  в  кухню,  где  он  заметил
прилепленный к стене, обпачканный мухами треугольный  кусок  зеркала,  перед
которым были натыканы  незабудки,  барвинки  и  даже  гирлянда  из  нагидок,
показывавшие назначение его для туалета щеголеватой  кокетки.  Он  с  ужасом
увидел истину их слов: половина волос его, точно, побелела.
     Повесил голову Хома Брут и предался размышлению.
     - Пойду к пану, - сказал он наконец, - расскажу ему все и объясню.  что
больше не хочу читать. Пусть отправляет меня сей же час в Киев.
     В таких мыслях направил он путь свой к крыльцу панского дома.
     Сотник сидел почти неподвижен в своей светлице; та же самая безнадежная
печаль, какую он встретил прежде на его лице, сохранялась в  нем  и  доныне.
Щеки его опали только гораздо более прежнего. Заметно  было,  что  он  очень
мало  употреблял  пищи  или,  может  быть,  даже  вовсе   не   касался   ее.
Необыкновенная бледность придавала ему какую-то каменную неподвижность.
     - Здравствуй, небоже, - произнес он,  увидев  Хому,  остановившегося  с
шапкою в руках у дверей. - Что, как идет у тебя? Все благополучно?
     - Благополучно-то благополучно. Такая  чертовщина  водится,  что  прямо
бери шапку, да и улепетывай, куда ноги несут.
     - Как так?
     - Да ваша, пан, дочка... По здравому рассуждению,  она,  конечно,  есть
панского роду; в том никто не станет прекословить, только не  во  гнев  будь
сказано, успокой бог ее душу...
     - Что же дочка?
     - Припустила к себе сатану. Такие страхи задает, что никакое Писание не
учитывается.
     - Читай, читай! Она недаром призвала тебя. Она  заботилась,  голубонька
моя, о душе своей и хотела молитвами изгнать всякое дурное помышление.
     - Власть ваша, пан: ей-богу, невмоготу!
     - Читай, читай! - продолжал тем же увещательным голосом сотник. -  Тебе
одна ночь теперь осталась. Ты сделаешь христианское дело, и я награжу тебя.
     - Да какие бы ни были награды... Как ты себе хочь, пан,  а  я  не  буду
читать! - произнес Хома решительно.
     - Слушай, философ! - сказал сотник,  и  голос  его  сделался  крепок  и
грозен, - я не люблю этих выдумок. Ты можешь это делать в вашей бурсе.  А  у
меня не так: я уже как отдеру, так не то что ректор. Знаешь ли ты, что такое
хорошие кожаные канчуки?
     - Как не знать! - сказал философ, понизив голос.  -  Всякому  известно,
что такое кожаные канчуки: при большом количестве вещь нестерпимая.
     - Да. Только ты не знаешь еще, как хлопцы мои умеют  парить!  -  сказал
сотник грозно, подымаясь  на  ноги,  и  лицо  его  приняло  повелительное  и
свирепое выражение, обнаружившее весь необузданный его характер,  усыпленный
только на время горестью. - У меня прежде выпарят, потом вспрыснут горелкою,
а после опять. Ступай, ступай!  исправляй  свое  дело!  Не  исправишь  -  не
встанешь; а исправишь - тысяча червонных!
     "Ого-го! да это хват! -  подумал  философ,  выходя.  -  С  этим  нечего
шутить. Стой, стой, приятель: я так навострю лыжи, что ты с своими  собаками
не угонишься за мною".
     И Хома положил непременно бежать.  Он  выжидал  только  послеобеденного
часу, когда вся дворня имела обыкновение забираться в сено  под  сараями  и,
открывши рот, испускать такой храп и свист, что  панское  подворье  делалось
похожим на фабрику. Это время наконец настало. Даже и Явтух зажмурил  глаза,
растянувшись  перед  солнцем.  Философ  со  страхом  и   дрожью   отправился
потихоньку в панский сад, откуда, ему казалось, удобнее  и  незаметнее  было
бежать в поле. Этот сад, по обыкновению, был страшно запущен и, стало  быть,
чрезвычайно способствовал всякому тайному предприятию. Выключая только одной
дорожки, протоптанной по хозяйственной надобности, все  прочее  было  скрыто
густо разросшимися вишнями, бузиною, лопухом, просунувшим на самый верх свои
высокие стебли с цепкими розовыми шишками. Хмель покрывал, как будто  сетью,
вершину всего этого пестрого собрания дерев и кустарников  и  составлял  над
ними крышу, напялившуюся на плетень и  спадавшую  с  него  вьющимися  змеями
вместе с дикими полевыми  колокольчиками.  За  плетнем,  служившим  границею
сада, шел целый лес бурьяна, в который, казалось,  никто  не  любопытствовал
заглядывать, и коса разлетелась бы вдребезги,  если  бы  захотела  коснуться
лезвеем своим одеревеневших толстых стеблей его.
Иллюстрации

© 2024 Николай Васильевич Гоголь
Биография и творчество.
Главная Биография Портреты О творчестве Произведения Иллюстрации Полезные ресурсы