Гетьман

человеческого. Видит без мыслей; чувствует, не чувствуя; странно живет. Прежде всего

внимание его впилось в темноту. Всё было на время забыто, и ужас ее, и мысль о погребении

живого. Он всеми чувствами вселился в темноту. И тогда пред ним развернулся совершенно

новый, странный мир. Ему начали показываться во мраке светлые струи -- последнее

воспоминание света! Эти струи принимали множество разных узоров и цветов. Совершенного

мрака нет для глаза. Он всегда, как ни зажмурь его, рисует и представляет цвета, которые

видел. Эти разноцветные узоры принимали или вид пестрой шали, или волнистого мрамора, или,

наконец, тот вид, который поражает нас своею чудною необыкновенностью, когда рассматриваем

в микроскопе часть крылышка или ножки насекомого. Иногда стройный переплет окна,--

которого, увы! не было в его темнице,-- проносился перед ним. Лазурь фантастически мелькала

в черной его раме, потом изменялась в кофейную, потом исчезала совсем и обращалась в

черную, усеянную или желтыми, или голубыми, или неопределенного цвета крапинами. Скоро весь

этот мир начал исчезать: пленник чувствовал что-то другое. Сначала чувствование это было

безотчетное; потом начало приобретать определительность. Он слышал на руке своей что-то

холодное; пальцы его невольно дотронулись к чему-то склизкому. Мысль о жабе вдруг осенила

его!.. он вскрикнул... и разом переселился в мир действительный. Мысли его окунулись вдруг

в весь ужас существенности. К. тому еще присоединилось изнурение сил, ужасный спертый

воздух -- всё это повергло его в продолжительный обморок.

Между тем, отряд коронных войск разместился в монастырских кельях, как дома, высылал

монахов подчищать конюшни и пировал, радуясь, что наконец схватил того, кто им был нужен!

-- Попался, псяюха!-- говорил усастый предводитель.

-- Хотел бы я знать, чего они так быстры на ноги, собачьи дети? Пойдем, хлопцы,

доведаемся, кто с ним был, лысый бес начхай ему в кашу!

Жолнеры опустились вниз, и нашли пленника лежащего без чувств.

-- Дай ему понюхать чего-нибудь!

Один из них немедленно насыпал ему на руку пороху, к которой прислонилась его голова, и

зажег его. Пленник чихнул и поднял голову, будто после беспокойного сна.

-- Толкните его дубиной! рассказывай, терем-те-те, бабий сын! Але кто с тобою

разбойничал? Двенадцать дьяблов твоей матке! Где твои ребята?

Пленник молчал.

-- А то я тебя спрашиваю, псяюха! Скиньте с него наличник! Сорвите с него епанчу! А то

лайдак! Але то я знаю добре твою морду: зачем ее прячешь?

Жолнеры принялись, разорвали верхнюю епанчу тонкого черного сукна, которою закрывался

пленник, сорвали наличник... и глазам их мелькнули две черные косы, упавшие с головы на

грудь, очаровательная белизна лица, бледного как мрамор, бархат бровей, обмершие губы и

девственные обнаженные груди, стыдливо задрожавшие, лишенные покрова.

Начальник отряда коронных войск окаменел от изумления; команда тоже.

-- Але то баба? -- наконец обратился он к ним с таким вопросом.

-- Баба!--отвечали некоторые.

-- А то как могла быть баба? Мы козака ловили.

Предстоящие пожали плечами.

-- На цугундру бабу! Как ты,-- глупая баба -- дьявол бы тебя!.. Але как ты смела?..

рассказывай, где тот псяюха, где Остржаница?

Полуживая не отвечала ни слова.

-- То тебя заставят говорить, лысый бес начхай тебе в кашу! -- кричал в ярости

воевода.-- Ломайте ей руки!

И два жолнера схватили ее за обнаженные руки, белизною равнявшиеся пыли волн.

Раздирающий душу крик раздался из уст ее, когда они стиснули их жилистыми руками своими.